Нападение Германии и ее союзников 22 июня 1941 года было для Советского Союза тяжелым потрясением не только в военном, но и в политическом
плане. Война разом обнажила все скрытые до сих пор внутренние
противоречия советского государства. В условиях беспощадной слежки и
террора эти противоречия, разумеется, не могли принять форму открытой
оппозиции. Но в оккупированных районах с прекращением деятельности
аппарата НКВД разом обнаруживалась хрупкость идеологических основ
советской власти. Всем своим поведением советские люди демонстрировали,
что высокопарные лозунги большевистской доктрины о неразрывном единстве
советского общества, нерушимой верности коммунистической партии и
самоотверженном "советском патриотизме"{1} не выдержали первого же
испытания на прочность. В районах, оказавшихся под угрозой вторжения
немцев, жители всячески сопротивлялись приказам партийных и советских
органов об эвакуации и уничтожении государственного имущества{2}.
Подавляющее большинство населения встречало вражеские войска с явным
доброжелательством или, по крайней мере, с выжидательным любопытством и
без всякой ненависти — что полностью противоречило догме. Еще очевиднее
проявилось это отступление от правил в поведении красноармейцев. Им
издавна втолковывали, что в бою они могут лишь победить или погибнуть,
третьего не дано (Советский Союз был единственной страной, где сдача в
плен приравнивалась к дезертирству и предательству, а солдат, попавший в
плен, преследовался по закону{3}). Но, несмотря на всю эту политическую
муштровку и угрозы, к концу 1941 года в немецком плену оказалось не
менее 3,8 миллиона красноармейцев, офицеров, политработников и генералов
— а всего за годы войны эта цифра достигла 5,24 миллиона. Население,
встречавшее захватчиков дружески и открыто, без ненависти или
враждебности, миллионы красноармейцев, предпочитавших плен смерти «за
Родину, за Сталина», — все это представляло собой значительные ресурсы
для политической войны против советского режима.